ПЕРСОНАЛЬНЫЕ    СТРАНИЦЫ     ПУЗИКОВА    АНДРЕЯ    ПАВЛОВИЧА
Портал
Культура
19 мар 2024, 10:31
УРАЛ: UTC + 5 часов
 
Художник Пузиков Андрей Павлович

Я следствие причин,
       причина следствий,
Я постоянство
      в смене бесконечной,
И вечно новое
     в бескрайнем бытии…
 

А. Пузиков    



П Р О З А

Роман
Повесть
Рассказы
Притчи


© Любая перепечатка или тиражирование только с согласия автора. Разрешается изготовление копий  для личного пользования.

Андрей ПУЗИКОВ

Калининград, декабрь, 2007 г.

Юсмалос или Конец Света

Автобиографический рассказ

 
 
 
           Стоял теплый летний день начала августа 92-го года. Я дожидался автобуса на остановке у вокзала, когда мое внимание привлекли две девушки. Одна совсем молоденькая, другой на вид около тридцати. Сидя на скамеечке возле сумок с вещами, они тихо напевали красивую мелодию. Было явно видно, что они не местные, и только что приехали в Калининград. Заинтересовавшись пением, к ним подошел маленький мальчик. Старшая достала из сумки иконку, размером со спичечный коробок, и стала показывать ребенку, что-то живо объясняя. Несмотря на расстояние, белее десяти метров, и крохотный размер иконки, я разглядел на ней силуэт женщины в белом. «Юсмалиане», – догадался я.
           С юсмалианами я познакомился двумя годами ранее, в девяностом, на рериховских встречах, на Южном Урале. Встречи проходили летом в живописном месте, на турбазе, недалеко от Чебаркуля. По странному стечению обстоятельств, это место было для меня почти родным, так как я провел в этих местах, среди красивейших озер и лесов два года своей армейской службы. Два года молодости, это целая жизнь, насыщенная своим уникальным опытом переживаний. Этот край запомнился мне своими удивительными закатами и особенно восходами, которыми я каждый раз любовался, стоя в строю на утреннем построении батальона зимним морозным утром. А на втором году службы, пользуясь полной свободой передвижений связиста, заткнув за ремень телефонную трубку, как пропуск, гарантирующий неприкосновенность от любого патруля и вопросов офицеров, часами бродил по берегам этих озер, в сосновых и березовых лесах, впитывая красоту этого удивительного уголка Южного Урала. Поэтому, получив по почте приглашение на встречи, от челябинцев, я решил непременно поехать. И хотя у меня была уже спланирована поездка на Алтай, я постарался рассчитать время похода в горы так, чтобы заехать на Урал и принять участие во встречах в Чебаркуле.
           Я установил палатку рядом с кемеровчанами. Мы организовали общий костер, и беседовали после обеда, когда мое внимание привлекла экзотичная процессия молодых людей. В странных одеждах, чем-то напоминавших о древних славянских временах, они шли вереницей друг за другом, позванивая колокольчиками. Был какой-то необычный шарм в этой процессии, который нельзя создать искусственно. Все это явление почему-то вызвало у меня откуда-то изнутри, из генетической памяти поколений, ассоциацию с первыми христианами. От этих молодых людей веяло какой-то возвышенной отрешенностью от окружающего мира и состоянием искренней веры. Их защищенный общей аурой иной мир, словно видением, проплывал через нашу современную грубо-материальную действительность.
           Чуть позже, поговорив с молодыми людьми, я выяснил, что это духовное движение, называющее себя Белым Братством или Юсмалос. Их духовные учителя провозгласили себя пророками и предрекли Конец Света в ноябре 93-го. Возглавлял группу молодой человек, чуть старше двадцати лет, представившийся Светозаром. Они верили в свой Конец Света, до которого оставалось чуть более трех лет, и не было никакого смысла пытаться их в этом разубеждать, или что-то им «задвигать». На рериховские встречи всегда приезжает масса представителей всевозможных сект. Высокая активность и отсутствие нетерпимости к инакомыслящим притягивает их словно магнитом. Возможно, они надеются на вербовку в свои ряды слабо-определившихся молодых людей, всегда присутствующих на подобных встречах в немалом количестве. По численности, на подобных встречах, настоящие рериховцы всегда были в меньшинстве. Но в явлении этой группы было нечто высокое и трогательное, не имеющее ничего общего с другими, присутствовавшими здесь своеобразными молодежными группами, «открывающими» друг другу и всем желающим «третий глаз», или занимающимися иными сомнительными «духовными» практиками. Умение поверить чистой возвышенной верой, даже если она слепа – талант, данный далеко не каждому, и всегда вызывает у меня уважение – уважение, смешанное с сочувствием к предстоящему тяжелому испытанию разочарованием.
           В течение прошедших двух лет, в новостях иногда мелькали люди в белых одеждах, проповедующие на улицах городов. Встречал я их и еще раз на Южном Урале, на очередных рериховских встречах этим 92-м годом.
           Я подошел к девушкам и напрямую задал вопрос. Слегка растерявшись, они переглянулись, но привычка вести проповеди и общаться на улицах с прохожими мгновенно восстановила их равновесие. Начальное напряжение разговора быстро прошло, и я выяснил, что их группа из четырех человек приехала в Калининград для ведения проповеди и крещения новообращенных. Они планировали поставить палатку где-нибудь в пригороде, где и собирались жить около месяца. Им кто-то из местных уже успел посоветовать поехать к Голубым озерам. Это место отдыха горожан, находящееся почти в черте города, и куда ходит городской транспорт. Поскольку наша община, которой шел уже второй год, находилась в двадцати минутах ходьбы от этих самых озер, мы с юсмалианами и очутились на одной остановке, ожидая один и тот же автобус. Подошла еще одна девушка и молодой человек, ходившие в магазин за продуктами, и вся их группа была в сборе. В этот момент подкатил автобус, и я помог им занести сумки и рюкзаки.
           – А может, давайте к нам, – предложил я. – У нас места много, огромный старинный парк, целых сорок гектар, километр длинной и четыреста метров шириной. У нас спокойно, никто не мешает, а на озерах вас алкаши достанут.
           – Вода из колодца, – продолжал я. – Дом еще недостроенный, но электричество есть. Заодно и пообщаемся.
           Молодежь переглянулась и, не долго думая, согласилась.
           Я разглядывал лица новых знакомых. Две девушки были еще совсем дети, им, наверное, не было еще и восемнадцати. Молодому человеку было слегка за двадцать. Старшей из них, как я выяснил позже, был тридцать один год, и мы с ней были почти ровесниками.
           Выйдя из автобуса у Голубых озер, мы направились в сторону нашего парка. Шоссе со снующими машинами осталось позади, и мы окунулись в свежий воздух пригорода. Погода была солнечной, но не жаркой. Машины здесь ходят редко, и тишину нарушало только пение птиц. Ровно через километр, дорога брала вправо, огибая большой лесной массив. Это и был старинный парк бывшего графского имения Вальдбург, вернее то, что от него осталось. За послевоенных полвека парк превратился в настоящий густой лес, с очень высокими деревьями.
           Мы оставили асфальтовую дорогу, и пошли прямо, через парк по тропинке, идущей по тому месту, где когда-то была широкая центральная аллея, по которой ездили в каретах и гуляли знатные представители королевских родов. Известный философ Иммануил Кант, будучи молодым, работал здесь гувернером. Солнце едва пробивалось сквозь густые кроны деревьев, уходящие далеко вверх. О былой графской аллее напоминали только старые дуплистые липы, часть из которых уже упала от старости, но некоторые еще упорно тянулись к небу. Тропинка бежала по зеленому ковру травы, и мало что напоминало о том, что всего полтора года назад, когда нам передали парк, аллея представляла собой сплошную свалку бытового мусора, который в течение многих лет вывозили сюда самосвалами.
           Я рассказывал молодым людям историю парка и нашей общины, когда тропинка выбежала из густого леса на большую поляну.
           – А здесь стоял графский дворец, вон от него что осталось, – я показал на поросшие ивняком холмы, из которых местами торчали куски красного кирпича и гранита.
           За графскими развалинами начиналась ограда жилой зоны нашей общины, представлявшая собой невысокий вал из сухих веток, старых бревен и целых стволов деревьев. В нее складывался весь этот древесный хлам, образующийся при очистке территории. Благо этого добра здесь было достаточно, так как за парком никто не ухаживал со времен войны. Мы, пройдя через калитку, подошли к недостроенному дому. Увидев гостей, собрались и наши общинники. В будние дни здесь работало всего несколько человек, а основная масса приезжала в выходные. Возле дома уже стояло несколько палаток, и мы предложили юсмалианам, самим выбрать для палатки приглянувшееся место.
           – Хорошие ребята. Я с ними поговорил, – сказал подошедший ко мне Володя Огнев.
           – Хорошие, – согласился я. – Они месяц тут жить будут, еще узнаем друг друга.
           Володя был лет на семь старше меня, и молодые люди вызывали у него отцовские чувства, его дочь была ровесницей младшим из них.
           Юсмалиане по утрам уходили на проповедь, оставляя одного дежурного, который готовил еду. Иногда уходили все вчетвером. По вечерам они пекли в нашей печке небольшие булочки из бездрожжевого теста. Они не только, как и мы, не употребляли в пищу мясо и рыбу, но и дрожжи. По существу, их кухня была полностью скопирована с кришнаитской, не только по содержанию, изобиловавшему огромным количеством пряностей и специй, но и внешней организацией приготовления и приема пищи, с молитвами и предложением ее Богу.
           Они имели с собой магнитофон и кассеты с записями проповедей своих учителей, Юоана Свами и Марии Дэви, и предложили нам их прослушать. Магнитофон поставили в кухне, которая была организована в подвале недостроенного дома. Желающие могли слушать эти записи, во время обеда или отдыха.
           По вечерам, когда было уже совсем темно, сквозь их зеленую палатку светил огонек свечи, и доносилось тихое красивое пение. Палатка, подсвеченная изнутри, словно зеленый парус скользила по темноте ночи в ритме красивых девичьих голосов. Я иногда, проходя мимо, останавливался и долго стоял в темноте, слушая их пение.
           Проповедовали они в людных местах, у вокзала и на центральном рынке.
           – Как можно в таких местах проповедовать? – удивлялись наши ребята. – Там же такая аура…! Какие духовные проповеди?!
           Но подобные разговоры мы вели исключительно между собой. Юсмалиан мы ни в чем не убеждали, потому что понимали бессмысленность и неуместность этого. Мы просто общались с ними, стараясь понять, ведь понимая других, искренне верящих в свою веру людей, лучше понимаешь и самого себя.
           Старшую звали Фатина. Это было духовное имя, данное ей Юоаном Свами. Он всем посвященным юсмалианам давал новое имя и осуществлял так называемую инициацию. Это выражалось в том, что он определял их предыдущую жизнь, которую они прожили не иначе, как во времена Христа, и обязательно связанную с ним. Как я понял, одна из девушек в предыдущем воплощении была самаритянкой, напоившей Иисуса водой из колодца. Кем была Фатина, я не запомнил, не особенно вдаваясь в тонкие детали евангельских мифов. Меня больше интересовала ее жизнь в этом воплощении. Она рассказала немного о своей жизни, о том, как путешествовала и проповедовала с девятилетней дочерью, и как родители отобрали у нее дочь при помощи милиции. Глядя в ее коричневато-зеленые глаза, по слегка мутноватой радужной оболочке я видел, что ее организм далеко не здоров, что масса физических и душевных проблем спрятана где-то далеко внутри ее души – души сконцентрировавшей всю энергию оставшейся жизни в этот последний до Конца Света год. Эта концентрация отодвинула все проблемы, и позволила жить походной жизнью, легко перенося все тяготы. Мысль о том, что ждет эту молодую женщину потом, после краха всей этой иллюзии, заставляла болеть сердце. Жизнерадостная, светлая молодая энергия ее юных подруг легко перенесет их через любые препятствия, а у нее сил может уже не хватить.
           Фатина надеялась на интерес средств массовой информации к их проповедям в Калининграде. Я пообещал ей в этом помочь. Телевидение мне заинтриговать не удалось, а вот в отделе культуры «Калининградской Правды» заинтересовались, и я договорился о времени, когда могу привести к ним Фатину для интервью.
           – Я должна быть в своей белой одежде, – сказала Фатина.
           – Отсюда ехать далеко и в таком наряде будет неудобно, – заметил я, и предложил, – Можешь переодеться в моей мастерской, это не так далеко от редакции.
           В положенный день мы с Фатиной поехали в город. Моя творческая мастерская находилась в живописном районе Калининграда, районе небольших красивых особняков довоенной немецкой постройки. Когда-то здесь жила вся прусско-немецкая знать, а сейчас располагались сплошные коммуналки. Вскоре здесь опять поселится уже калининградская «знать», но тогда еще мало кто об этом думал. Мастерская находилась в цоколе большого двухэтажного особняка. Пятью годами ранее я своими руками привел в порядок это заброшенное и неиспользуемое помещение.
           Фатина переоделась в свои белые одежды, предварительно прогладив их утюгом. Это было нечто вроде массивной длинной белой рясы с высоким воротником, из-под которой выглядывали белые шаровары и белые туфли. Ритуальный наряд дополнялся массивным головным убором необычной формы, отдаленно напоминавший то ли чалму, то ли маковку церкви. Мы пошли пешком. В таком наряде сложно было бы ехать в набитом городском транспорте, да и толку от транспорта было мало, удобного маршрута все равно не было, а пешком можно было дойти до редакции напрямик минут за двадцать. Фатина вошла в свой образ. Она величаво шла, слегка опустив голову, перебирая на ходу четки, и безостановочно вполголоса твердила молитву-мантру, повторяя одни и те же слова:
           – Исус-Юсмалос-Изодюс-Христос… – Исус-Юсмалос-Изодюс-Христос…
           Это необычное зрелище привлекало внимание прохожих. У меня от этого возникало чувство неловкости, которое пришлось подавлять волевым усилием. Слава богу, никто из знакомых на пути не встретился. В редакции, переговорив с редактором отдела культуры, я оставил их вдвоем с Фатиной, чтобы не мешать. Обратную дорогу мы прошли аналогично пешком, и я, наконец, вздохнул спокойно, когда Фатина уже шла рядом в обычной ничем не выделяющейся одежде, без четок и молитвы, и мы могли просто беседовать о жизни.
           Пытаясь понять, как возникло это странное духовное движение, я расспрашивал юсмалиан и иногда прослушивал их записи. Кассет было много. На одних были стихи их духовной матери, Марии Дэви. Стихи мне не понравились. В содержание я не вслушивался, так как не понравился сам голос, звучавший монотонным давлением. Такое можно слушать, только находясь в иллюзии полной беспрекословной веры, словно голос гипнотизера. На других были проповеди Марии. Таким же монотонно давящим, внушающим голосом она призывала «своих детей», юсмалиан, на духовный подвиг и пророчила им страшные муки от рук темных людей, которые будут издеваться над ними за их веру, пытать, ломать руки и пальцы. Перечисление всех ужасов и пыток, которые непременно ожидали юсмалиан за их веру, тянулось очень долго, словно вся суть проповеди заключалась в этом страшном нагнетании. Было явное несоответствие между красивой наивной верой этих молодых людей, их удивительно гармоничным пением со счастливыми вдохновленными лицами и этими бездарными проповедями, сквозь которые сквозила бедность фантазии посредственности, возомнившей себя богом. Ее монотонно давящий голос, с полным отсутствием эмоциональной составляющей, свидетельствовал об определенных психических проблемах. Но от одной кассеты я вздрогнул. Это была запись их массового съезда. Происходящее не имело ничего общего с их красивым пением, тихими молитвами и процессиями со звоном колокольчиков. Юоан Свами выкрикивал какие-то лозунги, а толпа скандировала что-то похожее на кришнаитское «харе» или «хаэ», означающее то ли «слава», то ли приветствие. Они кричали свое: «Хаэ! – Хаэ!», а мне слышалось отчетливое: «Хайль! – Хайль!». От полной идентичности с национал-социалистическими митингами у меня пробежал по телу холодок.
           – Ты слышал, как они на митинге кричат! – эмоционально обратился ко мне Володя Соколов, когда я вошел в вагон-мастерскую, где он обычно работал. – Как немцы!
           (У нас в общине были сплошные Володи).
           – Слышал, – ответил я. – У меня такие же ассоциации.
           Стараясь ненавязчиво расспрашивать, я выяснил для себя следующую картину. Тот, кто называл себя Юоан Свами, организовал в Киеве некий институт психической энергии «Атма». Марина, будущая Мария Дэви, брала у него интервью для какой-то газеты и они познакомились. Через некоторое время произошло несчастье, Марина попала в катастрофу и находилась в больнице в состоянии комы. Этот человек помог ей выйти из комы, но после этого она стала уже Марией-Дэви-Христос, Матерью Мира, соединяющей в себе и Деву Марию, мать Иисуса Христа, и самого Иисуса одновременно. Вырисовывалась картина огромного по масштабам и безответственности эксперимента над сознанием людей. Слепо верующих юсмалиан не беспокоило даже то, что Мария Дэви, Матерь Мира, как они ее воспринимали, общалась с Богом исключительно через посредничество этого человека, провозгласившего себя новым воплощением Иоанна Крестителя. Он лично посвящал каждого нового юсмалианина, и делал инициацию, определяя, кем этот человек был в предыдущей жизни. Инициации давались исключительно по персонажам, так или иначе упомянутым в евангелиях. Привязывая начало своей совместной с Марией Дэви проповеди к строчкам из Апокалипсиса о появлении «двух маслин», которые будут проповедовать три года и три месяца, он и определил дату Конца Света. Дата указывалась точная. В памяти сохранилось 23 ноября 93-го года. Вместе с Марией они объявили о сборе 144 тысяч праведников, которые согласно Апокалипсису должны войти в будущее Царствие Небесное вместе с ними.
           До роковой даты оставалось чуть больше года. Никто не преследовал и не издевался над юсмалианами, как это было предсказано их пророком. Количество их измерялось сотнями, явно не дотягивая до провозглашенных 144 тысяч. Но это совершенно не беспокоило молодых людей, слепо верящих своим пророкам, и лишенных элементарного критического мышления. Я попытался выяснить: допускают ли они хоть малейшую вероятность того, что Конец Света не произойдет в указанную роковую дату, и что они тогда будут делать? Но вскоре стало очевидно, что далее этой даты они своей земной жизни не мыслят.
           Юсмалиане проповедовали не каждый день, и иногда устраивали выходные. Оставаясь в парке, Алексей, единственный из юсмалиан, не прошедший посвящения и носивший свое, данное от рождения имя, живо интересовался нашей общинной жизнью. В старом вагоне-бытовке была оборудована столярная мастерская, где изготавливалась мебель, различные поделки и столярные изделия для строящегося дома. Станки были самодельные, изготовленные Володей Соколовым, работавшим до недавнего времени фрезеровщиком на заводе. Глядя, на работающий токарный станок, как красиво под резцом появляются грани будущего деревянного подсвечника, Алексей попросил дать ему попробовать что-нибудь выточить, и Соколов охотно стал его обучать. «А ты оставайся у нас», – как-то сказал он Алексею, но тот промолчал.
           Дата крещения была назначена на первые числа сентября. Как объяснили мне Юсмалиане, крещение проводил либо сам Юоан Свами, либо один из двух доверенных, Святой Петр или Святой Иоанн Богослов. В Калининград для проведения церемонии должен был приехать Иоанн Богослов.
           – Это тот, что Апокалипсис написал? – спросил я молодых людей.
           – Да, это он. Сейчас он хочет некоторые поправки и уточнения в него внести.
           Чуть позже они сказали, что Иоанн Богослов приехать не сможет, и приедет Святой Петр.
           – Он молодой? – спросил я их.
           – Ему шестнадцать. Меня разбирало любопытство взглянуть на этого шестнадцатилетнего Святого Петра. Он приезжал на поезде утром, и, поскольку в этот день я собирался с утра ехать в Вальдбург, я договорился с Фатиной, что встречу Петра вместе с ними. Это оказался «божий одуванчик» в сандалиях на босу ногу, с восторженными глазами и глубокой самовлюбленностью. Протянув свою пухлую, еще не знавшую труда детскую руку, он представился: «Петр». Когда мы шли через парк, он шумно радовался каждому цветочку и старался не наступить ни на одну букашку своими пухлыми детскими ножками в сандалиях. При этом он иногда выдавал философские фразы с видом умудренного опытом философа.
           Настал день крещения. Для этого был арендован зал Дома Культуры Тарного комбината, прозванный в народе «Бочкой». Восьмью годами ранее я начинал в нем свою профессиональную жизнь художника, устроившись художником оформителем. Суббота обычно активный день работы в общине, но многие общинники изъявили желание сходить посмотреть на церемонию крещения. Я решил не идти, так как с одной стороны, было уже и так все понятно, а с другой стороны, мне хотелось поскорее настелить крышу дома и не терять рабочий день. Начиналась осень, и могли в любой момент пойти затяжные дожди.
           Молоток весело и легко загонял гвозди в доски, выдавливая из них и разбрызгивая капли свежего сока. Доски мы распускали сами из коротких ольховых бревен на самодельной циркульной пиле. Ольхой, как сорняком, зарос весь парк, и мы выпиливали ее на свои нужды. Сверху было видно, как Фатина возится у палатки, готовя вещи к отъезду. Она не смогла пойти на крещение. Оно совпало с периодом ее женских проблем, и строгие правила запрещали в таких случаях участвовать в церемонии. Солнце садилось, а мне не хотелось слазить с крыши. Работа шла споро. К вечеру у меня всегда открывается второе дыхание, появляется какая-то легкость, не смотря на усталость от трудового дня, и хочется сделать больше и больше. Я поднял на крышу настольную лампу, кое-как закрепил ее, и продолжал работать при ее свете, когда на парк опустилась уже глухая ночь. Вернулись юсмалиане, видно приехав последним автобусом. Из палатки донеслось знакомое тихое пение.
           На следующий день я узнал от своих общинников, присутствовавших на церемонии, как все происходило. Зал был заполнен на треть. Пришел и православный поп, пытавшийся сорвать церемонию и мешавший проповеди. После проповеди было предложено желающим принять крещение. К удивлению самих юсмалиан, не оказалось ни одного желающего. Такой провал их миссии был для них явной неожиданностью.
           – А может и хорошо, что мы их здесь поселили, – говорила Татьяна, одна из тех, кто был на церемонии, в полголоса, чтобы не услышали юсмалиане. – Мы их «разрядили».
           Утром следующего дня, юсмалиане свернули палатку и напекли в дорогу своих булочек, угощая и нас. Они держались бодро, но было видно, что неудача их несколько «придавила», и не было обычного самоуверенного блеска в глазах. Начинал капать дождик, и они перенесли вещи в подвал-кухню, укладывая их в сумки и рюкзаки уже там.
           – Так может, все-таки останешься? – спросил Соколов Алексея.
           – Девчонок довезти до Москвы надо, они сами вещи не дотащат.
           – Ну, если что, приезжай, у нас двери открыты.
           Мы попрощались, и молодые люди, накрывшись полиэтиленовыми плащами от дождя, двинулись по тропинке в сторону остановки автобуса. Никто не пошел провожать. Словно какая-то стена уже отделила их от нашего мира, разорвав все связи. Уходящая группка была еще видна, когда рванули порывы сильного ветра, и резко начался настоящий ураган с сильным ливнем. Через десять минут, когда юсмалиане должны были как раз покидать территорию парка, погас свет.
           – Кажется, начинается Конец Света! – пошутил кто-то.
           – И Всемирный Потоп! – ответил ему другой.

           Ливень лил двое суток без перерыва. Я вырос в Калининграде с его сырым и дождливым климатом, но на моей памяти такого еще не было. Ураган порвал множество линий электропередач. Свет так и не дали, а на звонки в электросети нам отвечали: «Ждите». Подвал недостроенного дома, в котором размещалась кухня и комнатка-спальня дежурного, превратился в бассейн. Это был подвал еще немецкого дома, с толстыми стенами из гранитных валунов. Когда мы пришли сюда, здесь был холм, поросший сорокалетними, толстыми деревьями, и только опытный глаз мог разглядеть под холмом фундамент бывшего дома. Мы раскопали подвал и стали строить дом на этом древнем фундаменте, используя в качестве стройматериала куски выкопанного здесь же немецкого кирпича. Судя по остаткам арочных перекрытий, известковому раствору, замешанному на яйце, и кирпичу особой, необычной формы, этому фундаменту было не менее трехсот лет. За стеной, во второй части фундамента, был подвал на полметра ниже по уровню. Там мы выкопали яму, в которую обычно собиралась дождевая вода. Когда электричества у нас еще не было, мы вычерпывали воду из ямы ведрами, передавая их по цепочке вверх. Со сдачей в эксплуатацию и пуском своей трансформаторной подстанции, задача стала решаться намного проще. В яме был установлен электронасос, и все проблемы устранялись нажатием кнопки выключателя. Но теперь электричества не было, а вычерпывать воду ведрами было все равно, что вычерпывать море. Уровень воды в подвале поднялся почти на метр и соответственно в кухне был чуть ниже колен. Перемещаться по кухне можно было только в высоких резиновых сапогах.
           Настроение было паршивое. Сыро и холодно. Работа вся остановилась. Мы прождали еще один день, а электричества так и не дали. Была моя очередь дежурства. Все уехали в город, и я остался в Вальдбурге один. Надев высокие резиновые сапоги, я спустился в подвал. Здесь было темно и мрачно. Снизу хлюпала вода, и я осторожно перемещаясь, чтобы не набрать в сапоги воды через верх, на ощупь подобрался к буфету. Электричество подключили не так давно, и всю предыдущую зиму мы пользовались классическими керосиновыми лампами прошлой, доэлектрической эпохи. Они на всякий случай продолжали стоять на буфете. Нащупав керосиновую лампу и спички, я снял стекло и стал чиркать отсыревшими спичками. Несколько спичек не захотели зажигаться и только шипели. Наконец одна пошипев, все-таки вспыхнула огоньком, и я запалил фитиль. Тусклый свет керосинки отражался в воде под ногами, неровные гранитные стены казались почти черными, и, не смотря на всю мрачность, в этой ситуации было что-то глубоко романтичное. Вода в умывальнике была налита, и возле него на столе стояло ведро чистой воды из колодца – днем кто-то позаботился. Я начистил картошки. Старенькой газовой плите и баллону с газом вода была нипочем, и синее пламя весело зашумело под сковородой. Стало веселее, и после ужина я завалился спать на нары, возвышающиеся над водой всего сантиметров на тридцать.
           Утром, аналогично позавтракав, я вышел на улицу. Погода была пасмурная и тихая. Дом стоял высоко над прудом, метрах в сорока от него. За пару месяцев до этого я пытался разыскать немецкую систему дренажа, в надежде привести ее в порядок. Под полом подвала трубу найти удалось, но выход ее к озеру я так и не нашел, перекопав впустую весь берег, в месте предполагаемого выхода трубы. Копать и закладывать новый дренаж и ливневку требовало много сил и затрат, и это решили отложить на потом, надеясь все же разыскать и очистить немецкую трубу.
           Теперь проблема стала ребром. Надо было что-то делать. Не сидеть же и ждать манны небесной! Я в очередной раз смерил взглядом все расстояния и уровни высот, взял лопату и стал намечать самый рациональный путь для прокладки трубы. Подошел приехавший Володя Огнев.
           – Ты что собрался делать? – спросил он, подавая руку.
           – Дренаж копать.
           – Копать, так копать, спокойно ответил он и пошел за лопатой.
           В его ответе можно было не сомневаться. Если бы я ему предложил строить лестницу до Луны, он ответил бы точно так же и начал строить.
           – Мы были уже по колено в земле, когда приехал Володя Соколов.
           – Света так и не дали? – хмуро спросил он. – Вы что, надеетесь прокопать?
           – А чего ждать? В любом случае дренаж делать придется, не сейчас, так потом. На болоте за графскими развалинами я видел немецкую канализацию. Болото выдавило глиняные трубы на поверхность, и их легко забрать. Вот сюда их и уложим, – ответил я.
           – Да я лучше экскаватор найду. Здесь более двух метров глубины копать. А свет вот-вот дадут, насосом воду и откачаем.
           – Экскаватором каждый сможет, – спокойно произнес Огнев. – Но где его сейчас найдешь?
           – А это что, дело? Сколько мы здесь провозимся, копая вручную?! – продолжал Соколов.
           Видя, что Огнев заколебался, копать дальше или бросить эту затею, я понимал, что дело совсем не в экскаваторе. За почти два года существования нашей общины, мы выполняли вручную и не такие работы. Вспомнилось, как весной мы убирали с дороги возле дома огромную кучу асфальта, вываленного когда-то здесь самосвалом и застывшего монолитом. Кто-то предложил откалывать по частям при помощи клина и кувалды. Первые полчаса работы затея казалась полностью невыполнимой. Но вот удалось приноровиться, и первый кусок асфальта откололся от этой глыбы. Полчаса на такой кусок, означало, что долбить эту глыбу придется несколько рабочих дней, если не целую неделю.
           Мы бросили эту затею вместе с кувалдой и клином возле глыбы асфальта и пошли в дом, вернее в подвал, так как над перекрытием подвала было еще открытое небо. Дело было уже под вечер. В то время был период накопившихся внутренних напряжений в общине, словно что-то тяжелое придавило сверху. Сын одного общинника, которому не было еще шестнадцати, все же решил позабавиться и постучать кувалдой. Возле него суетился и второй мальчик двенадцати лет. К их большой радости им вскоре удалось отколоть кусок. Я подошел к ним и, взявшись за кувалду, стал вбивать клин. Во мне проснулась какая-то ярость, и я с размаху бил кувалдой, словно не по клину и этой асфальтовой глыбе, а по всей этой давящей психической атмосфере, этому кокону, свернувшемуся вокруг нас, и не пускающему свежую энергию. Подошел Николай, потом еще кто-то, и мы били кувалдой по очереди эту неподдающуюся по началу глыбу асфальта. Вскоре она начала рассыпаться все быстрее и быстрее. Подошли женщины и стали сбрасывать отколотые куски асфальта в большую яму на дороге, где после дождей всегда стояла глубокая лужа. Было уже темно, и мы добивали глыбу при свете яркой, рано взошедшей Луны. Покончив с глыбой, все радостные и веселые пошли пить чай, перед тем как разбрестись по палаткам на ночь. От давящей атмосферы не осталось и следа.
           Ситуация была чем-то схожа. И хотя причины были совсем другими, я чувствовал, как аналогично нечто давящее пытается накрыть нас и лишить психической энергии. Необходимо было в очередной раз пробивать этот кокон, пробивать любой ценой, и я уверенно продолжал копать.
           – Вы как хотите, а я и один копать буду!
           – Огнев, некоторое время колеблясь, смотрел то на меня, то на Соколова.
           – Да чего мы действительно, Володя, брось ты все это, давай копать. Минут десять мы все втроем молча копали с хмурыми лицами, пока не подошли другие общинники. Но уже через полчаса по быстро углубляющейся траншее разносились шутки и смех, под дружный стук семи лопат. Женщины звали перекусить, но никто не хотел бросать работу, и вылезать из траншеи. Мы решили копать ее не более ширины трубы, и в ней можно было стоять только боком, не имея возможности повернуться. Траншея напоминала узкую глубокую щель в твердом глинистом грунте. Хорошо еще, что глубокий участок, в котором мы скрывались с головой, был не очень длинным. Далее склон быстро понижался, и глубина ямы уменьшалась, а на подходе к озеру она была всего по колено.
           Начали сгущаться сумерки, когда узкая длинная траншея была готова, уклон вымерен уровнем, и осталось убрать только тонкий перешеек у подвала, сдерживающий воду. Я вонзил в него лопату, и вода с громким шумом устремилась по траншее к озеру.
           – Пошла! – закричал кто-то от озера.
           – Свет дали! – донесся из дома другой радостный возглас. Мы стояли и смотрели на быстро несущийся поток воды по дну траншеи. Уходить не хотелось. Стало совсем темно, и узкая полоска яркого электрического света, вырываясь из дома, устремлялась к озеру, пересекая вырытую траншею. Стоявший рядом Володя Боровков тихо произнес:
           – Ну вот, и закончился Конец Света.

Эпилог


           Чем ближе было к роковой дате юсмалиан, тем чаще появлялись на столбах и заборах городов их листовки с изображением Марии Дэви в белой одежде со своеобразным массивным головным убором. Эта же знакомая листовка предстала передо мной, наклеенной прямо на скалу, на перевале Рига турист, высоко в горах Алтая летом 93-го года.
           В начале ноября средства массовой информации сообщили о захвате юсмалианими Софийского собора в центре Киева. По сценарию Юоана Свами, все они должны были собраться в Киеве ко дню Конца Света, и ждать преображения мира.
           Сестра жены жила в Киеве, а ее муж, участковый милиционер, принимал участие в распределении этих молодых людей по спецприемникам и пансионатам, и дальнейшей отправкой их родителям. Он рассказывал, как пытался с ними беседовать, и некоторые соглашались добровольно вернуться домой и не оказывать сопротивление. Других приходилось отправлять силой.
           В газетах писали, что Юоан Свами, он же Юрий Кривоногов был арестован. Мария Дэви – Марина Цвигун была помещена в психиатрическую клинику. Помню, еще снился сон: на краю кровати, в небольшой комнате или больничной палате сидела Марина. Я ее пытался в чем-то убедить, но она меня не слышала, уставившись в одну точку.
 

««

П
У
Б
Л
И
К
А
Ц
И
И

««

Ваше имя:     Н А П И Ш И Т Е     В А Ш     К О М М Е Н Т А Р И Й :
Если Вы не робот, Что делают дети зимой на санках?:
 

К О М М Е Н Т А Р И И
 



cron


Сейчас посетителей в разделе : 1